Соционика, психософия и саморазвитие

Уважаемые участники форума! Если среди вас есть литературно одаренные люди, работающие в жанре прозы - вот реальная возможность обрести новый круг читателей. Убедительная просьба - пока представлять на форуме лишь произведения малой формы ( рассказы, эссе). Ждем!

_________________
Проснись! Не то ты потеряешь эту жизнь!

Из цикла "За Гранью"

***
… И наконец-то, случайно попадаю на смутно-знакомую мне улицу, а спустя некоторое время вижу аллею каштанов, серую башню колокольни, зеленый щербатый забор, – все то, что наблюдала уже много раз, проходя здесь. Отсюда недалеко и до моей улицы, которая, если идти вдоль ряда старых пятиэтажек-близнецов, неизменно заканчивается моим двором.
Я иду, а вокруг не происходит ничего необычного. Лишь странная, едва ощутимая тревога присутствует в пространстве, почему-то, пока именно в пространстве, а не у меня в душе. Все яснее становится понимание того, что такое когда-то было, но казалось забытым, похороненным под грузом нескольких уровней сознания, как раз затем, чтобы здесь и сейчас неумолимо напомнить о себе. И вскоре, переполненная непонятным, но тяжелым чувством тоски, я пересекаю двор и захожу в свой подъезд, где тусклым светом горят пыльные лампочки.
Я поднимаюсь на свой, второй этаж, и, приблизившись к собственной квартире, останавливаюсь в растерянности и страхе…Передо мной – совершенно незнакомая дверь! Вишневая обивка вместо зеленой, а на дверном глазке – вовсе не пластмассовый, а медный ободок…Ко всему прочему, роковая дверь начинает медленно и бесшумно открываться, но я стою, словно мне необходимо узнать – что же, в таком случае, там, внутри; стою, будто бы не догадываясь до сих пор ни о чем, а в глубине квартиры – дымчатая мгла…
Я хватаюсь за ручку двери, чтобы поскорее захлопнуть ее, ведь в противном случае – знаю! – случится непоправимое. Замок послушно щелкает, а я быстро осматриваюсь вокруг, но лишь незнакомые двери окружают меня, и на этой лестничной площадке, и уже тогда, когда, ни на что не надеясь, спускаюсь на первый этаж. Там по-прежнему горят лампочки, а я выхожу из чужого подъезда в такой же чужой, незнакомый двор, пересекаю наугад чужую, незнакомую улицу этого чужого, незнакомого, неприветливого города, в котором мне, почему-то, предстоит пробыть еще долго-долго…




***
Сначала он испугался. Ни столько тогда, когда под ногой обвалился камень, и он повис, качаясь маятником, над пропастью, столько тогда, когда, осмотревшись, не увидел никого из товарищей. Чувство одиночества было пронзительным, как холод.

Верёвка обхватывала тело, и он уже догадывался, что не упадёт. Но очень уж неестественной была тишина: никто не отозвался на его крики; и нигде – ни наверху, ни слева, ни справа не наблюдалось признаков жизни. Он посмотрел вниз, на землю, покрытую туманом, и почему-то решил – так было всегда. Всё остальное, происходившее с ним когда-то – это лишь чья-то безумная выдумка.

И мир вокруг, наконец, ожил, будто внезапно отобрал у него движение, мысли, эмоции. Скалы время от времени покрывались инеем, а земля далеко внизу – то зеленела, то снова обволакивалась млечным туманом. Солнце и звёзды то и дело сменяли друг друга, и он, конечно же, не помнил, кем был раньше, но хорошо осознавал, что он – древнее скал, древнее Солнца, древнее звёзд.

Однажды, когда туман окончательно рассеялся, он увидел – долина охвачена разноцветным сиянием. Сотни радуг переплетались, и подобно дорогам, где-то расходились, а где-то сливались воедино. Воздух над долиной был прозрачным, но иногда можно было наблюдать серебристые или золотистые всполохи; только скалы и небо оставались теперь одинаково серыми. И поэтому он уже с удовольствием смотрел вниз, эта симфония красок завораживала, поглощала его сознание, подобно тому, как время поглощает чью-то жизнь, нимало не заботясь о её смысле.

Иногда он замечал, как в долину, откуда-то сверху, падают подобные ему существа. Очутившись на тверди, они сбрасывали крылья, что вырастали у них во время падения, и уходили, не оглядываясь, по радужным дорогам, навсегда исчезая из виду. Ему хотелось уйти так же, и он верил – когда-нибудь настанет и его миг…

Неожиданно он почувствовал – его куда-то тянут, плавно, но настойчиво. И вспомнил – оказывается, он не сам по себе находится в пространстве, а привязанный, болтается на каком-то шнуре, и мало того, зависит от некой неотвратимой силы, от своего прошлого, куда его сейчас стараются вернуть. Не надо! Он не хочет ни от кого зависеть, ему бы идти и идти по радужной дороге, испытав, наконец-то, радость краткого полёта, а шнур, верёвка – это ошибка, недоразумение, которое легко устранить…

…Никто и никогда не узнает – почему он всё-таки перерезал страховку. Его пытались спасти почти сразу после того, как он, оступившись, очутился над бездной. К безрассудным поступкам он вроде бы не имел склонности, а наверх всегда взбирался лучше всех. И вдруг – изувеченное тело и всеобщее отчаянное непонимание – зачем?!

…Земля – вовсе не разноцветная, а чёрная и твёрдая – стремительно приближалась. И раньше, чем страшный удар смял его тело и погасил сознание, он понял – у него не вырастут крылья…
-Поздравляю, у Вас родился сын! – сказал врач молодому отцу. - С Вашей женой тоже всё в порядке, трудности остались позади, и теперь опасаться нечего…



***
Я проснулся ночью и понял: вокруг всё не так, как должно быть.

В доме напротив, в одной из квартир, бушевал пожар. Не вставая с кровати, я мог видеть, как знакомое мне окно переливается коварным желто-оранжевым цветом. Порой этот зыбкий пульсирующий квадрат пропадал совсем, скрываясь за плотным занавесом густого черного дыма, а я, загипнотизированный зрелищем, какое-то время лежал спокойно, и, как мне казалось, чувствовал тревожный, едва уловимый запах гари.

Я помнил: ещё с вечера мои шторы, как всегда, были закрыты, потому что яркий свет уличного фонаря мешал мне спать… И внезапное ощущение, что в комнате кто-то есть, заставило меня приподняться, вглядываясь в привычную, знакомую своими очертаниями, а поэтому вовсе не опасную темноту. И я услышал:

- Огонь делает с предметами то, что всё равно сделало бы время.

Это был мой папа. И хотя его голос звучал негромко и спокойно, он, как видно, не желая напугать меня своим появлением или озадачить подобной философской отстраненностью, всё же добавил:
- Не бойся.



Огня я не боялся. Недаром родители научили меня правильно обращаться с ним – в шесть лет я умел зажигать газовую плиту, а при случае мог развести или погасить в лесу костер. И даже в эту ночь, накануне своего первого школьного дня я не испытывал страха…

Мама сказала:

- А ну-ка, спи, немедленно! Завтра вставать чуть свет!

И хотела задёрнуть шторы! Но я запротестовал: хочу лежать и смотреть! Мама, конечно, не оставила бы меня в покое так скоро, но тут, очень кстати, раздался стук в дверь. Это пришла делиться впечатлениями соседка.

А папа ушел туда. Он не был ни пожарником, ни спасателем, просто в той квартире жил со своей семьей его приятель и сослуживец. Я твердо решил не спать, пока не дождусь его возвращения.


…Сейчас между нами уже не такая большая разница. Всего ничего – пять или шесть лет. Он подходит к окну, и в полумраке я вижу: у него все такие же курчавые виски, впалые щеки и немного сутулые плечи. А в голосе – те же, знакомые, интонации:

- Огонь делает то, что сделало бы время…

И лишь потом, будто очнувшись, он поспешно добавляет:

- Мне нужно идти.

Но теперь каждый раз я знаю: он уйдет навсегда. И очень скоро, открыв глаза в комнате с привычно занавешенными шторами, я буду долго лежать, снова отдавшись безнадежно-знакомому ощущению, что вокруг всё не так, как должно быть…

_________________
Проснись! Не то ты потеряешь эту жизнь!

«Индюшонок»
В телефоне звучит взволнованный голос дочки:
- Мамочка, мамочка… - чуть не плачет она, и сердце мое начинает сильно биться.
- Говори, ради Бога, что случилось?
- Здесь птичка, ее хотят убить… говорят, что это птичий грипп. Что мне делать, что мне делать? Я попросила одного рабочего подержать ее, пока я сбегала в училище за пакетом… Мамочка, она такая хорошая… Можно, я ее домой привезу?
Я, наконец, облегченно вздыхаю: «Главное, что с тобой все нормально, моя птичка». После такой адреналиновой атаки я согласна на все, даже если бы это был козел с рогами, а не птенец, которого умиленно описывала моя дочурка. Бедная моя, унаследовала от меня эту дурацкую сердобольность. Я ведь по жизни ни разу не заводила животных, не выбирала себе среди них друзей: ни по каталогу, ни на рынке. Увлечений было достаточно, времени всегда в обрез, но судьба, как будто в нагрузку к удаче, всегда посылала какое-нибудь маленькое существо. Его тихое, светлое чувство обреченности было сильней моей воли. Я еще раз глубоко вздыхаю и говорю:
- Ну, конечно, привози. Я тебя встречу в парке.
И вот выходит из маршрутки моя красавица, мой талантливый, великодушный ребенок, и несет на руках пестрого птенца с красной «розочкой» над клювом. Он, видимо, уже так оголодал, так устал бегать от ловцов, что погрузился в шерстяной шарф моей дочки, как в райское лоно. А по пути нам встретилась знакомая, которая уверенно сказала:
- Ой, индюшонок…
- Вы уверены? – испугалась я.
- Да, да, индюшонок. Моя мама в деревне всю жизнь держала индюшек.
- Ну, мы попали! – сказала я дочке. – Что делать-то с ним? Представляешь, индюк в квартире?
- В суп его, - сказала наша знакомая.
И такой вот совет исходил из уст практически всех наших друзей и родственников, а птенец пока рос и пробовал голос: звук, как из дудочки. «Точно, индюшонок», - обреченно думала я, поскольку ни в одной энциклопедии, ни от одного «специалиста» мы не получили ответа, что за птица бегает у нас на кухне, выпрашивает виноград и персики, обожает халву, тортики и прочие сладости, да и вообще трескает все подряд: мясо, крупу и даже соленые огурцы. Лапы его (до самых когтей) были покрыты большими перьями, над клювом – «розочка с венцом», но более всего меня умиляли голубые сережки, которые радужно переливались. Но вот наступил счастливый день, когда наш питомец взлетел на окно, захлопал крыльями и закукарекал! Слава Богу, не индюк!!!
Маленькие детки - маленькие бедки, а большие детки… Убирать за петухом становилось все труднее, да еще эти бесконечные баррикады на столах и на стульях, но самое страшное - это лесопилка, которую устраивал мой сын по утрам. Как-то я стелила свежие газеты на пол:
- Ну, что ты меня точишь? Куда его? Пожалей свою сестру, она расстроится, если я отдам петуха. Его тут же съедят, потому что он больше ни на что не годится. Вот, я тебе под ноги стелю все чистое… - И тут мой взгляд упал на страницу из газеты: конфликты, войны, лица политиков… - А, впрочем, тоже грязь. Петушиное говно лучше.
Сын, конечно, засмеялся:
- Ну, ты политик! Разрядка напряженности…
Не уверена, что стоит воспитывать детей с такой самоотреченностью. Но, во-первых, мне другого не дано, а во-вторых, дети отвечают мне доверием. А доверие – это самое главное в воспитании детей. А петух весной уехал на Селигер, там он до сих пор живет и здравствует. Его породу так никто и не определил, да еще у петуха этого шесть пальцев. Невиданный случай. Новый хозяин им очень доволен:
- Петух твой просто замечательный! – сказал он мне спустя год. – Я ему курочек бентамских завел – таких же меленьких, как он. У меня еще два петуха – больших. Пока они дерутся, он их кур кроет.
- Ой, а они его не обижают?
- Нет. Он маленький – не престижно. Иногда нападают, а он от них убегает. Они побегают-побегают за ним, надоест - снова драться начинают. А он, пока они разбираются между собой, их кур топчет. Молодец!
А рабочий, который помогал моей дочке ловить птенца в Мерзляковском переулке города Москвы, иногда заглядывал через окно в класс, где проходили занятия. Не взирая на преподавателя, он делал моей дочке приветственные жесты и кричал через стекло:
- Варя! Как там индюк?

_________________
- Ты мудрец.
- Нет, я такой же, как все люди: рассуждаю как мудрец, а поступаю как глупец.

КРЕПОСТЬ (эссе)

(Посвящается Александру Стюкову, моему давнему другу, замечательному Анубису.)

Я приближаюсь к тебе. Босиком, в изодранном плаще, пропитанном насквозь запахом земли и гари. Ты всё еще стоишь на крыше, почти на самом краю, и смотришь на юго-восток - туда, где только что сгорела крепость. И, наверное, сочиняешь очередное стихотворение или эссе.

Ты привык и не удивляешься, когда перед тобой возникает темный тощий призрак. Я улыбаюсь, вопреки усталости, радуясь встрече и короткому отдыху. В ответ же слышу скептическое:

- А я надеялся, что у меня глюки! Или - завод ЧерМет шалит!
- Так и есть, - заверяю я и присаживаюсь рядом. Тоже - на самый край.

Ты не пытаешься тратить время на долгие нотации, хотя оба мы прекрасно знаем - однажды я не приду. Мой меч, с каждым днем тяжелеющий от чужой крови, тянет меня к земле. Однако, в твоем голосе - всё та же досада непонимания.

- Когда ты перестанешь рубиться? Ты ведь женщина, в конце-концов!
На это мне уже нечего ответить. Я давно уже не помню ни своей жизни, ни людей, что когда-то были рядом. И мне не хочется сейчас думать о том, что впереди меня снова ждет штурм. И конечно же, я не спешу говорить о главном, а тем не менее, где-то, неумолимой волей все же начертан тот день, когда, обоженная пурпурным заревом, неизбежно рухнет и твоя крепость...

_________________
Проснись! Не то ты потеряешь эту жизнь!

О лошади Петровне
В 1976 году я отправилась в Смоленский конный завод, где разводили лошадей русской рысистой породы. Как мы «выбивали» разрешение поехать на практику именно туда – это целая история. Но когда она увенчалась успехом, нашей радости не было границ: увидеть Родину знаменитых рысаков, победителей Больших призов! Увидеть маток и жеребцов, от которых произошли наши любимцы: легкие в тренинге, с хорошим экстерьером, с добрым характером. Да и путешествие наше было необычным: мы ехали по России-матушке на грузовике, который отправился с Московского Ипподрома как раз за новыми двухлетками. И вот мы, замерзшие и усталые, прибываем на место и видим четыре длинных конюшни, ограничивающих квадратом двор – вот и весь завод. И первое, о чём спросили трёх практиканток из Академии: «А косить вы умеете?»
Там я и научилась косить траву. Это очень гармоничные движения, подобные мелодии: если сфальшивил – потерял гармонию, потерял гармонию – утратил красоту движения, а от этой неестественности устал. Потом, чтобы не забыть этой особой мелодичности в мышцах, я каждое лето косила траву на лужайках около дачи, а потом, лёжа в своём собственном стогу, любовалась на звёзды.
На заводе вся работа выполнялась вручную – никакой техники. А самое замечательное, что вместо вёдер для раздачи кормов мы пользовались немецкими касками, которых в лесу было навалом! Для черной работы на заводе держали кобылу, тоже «породистую», верней, гибрид с претензией на всесильность. Петровна – промежуточная форма тяжеловоза, еще один эксперимент, еще одна дерзкая и необдуманная попытка перемудрить Природу. Селекционеры воплотили хозяйственные требования в животном, наградив лошадь массой и запечатлев в экстерьере несоразмерность: как будто горе-скульптор наляпал на костяк куски мяса, как попало, лишь бы побольше. Наляпал бы ещё больше, да побоялся, что отвалится. Кобыла была, конечно, сильная, но ей было неудобно двигаться из-за несбалансированного веса. И первое, что бросалось в глаза – маленькие копыта. Лошадь выглядела как массивный дом на хилом фундаменте. Вообще у тяжеловозов крупные копыта, заросшие щётками (шерстью, которая растёт вокруг копыт почти до земли) – это защита суставов, которые несут нагрузку. Тяжеловозы – грациозны именно в этой устойчивости, защищённости – в этой пропорциональности их грация. И голова у Петровны была «неудобная» – маленькая, слишком лёгкая, ведь когда лошадь делает усилие, она помогает телу движением головы. И обделила Петровну не Природа, а человек!
Часто меня и еще одну студентку посылали за соломой для денников. Ездить приходилось на дальний луг. Мы накладывали большой воз, неумело его связывали, а дальше одна из нас управляла Петровной, а другая металась на возу из стороны в сторону, обнимая всем телом тот край, который был готов свалиться на ухабистую дорогу. Сверху на Петровну было еще больнее смотреть: на ее плоской широкой спине можно ехать, развалившись, как Емеля на печи. Дорогу за Петровной видно было плохо, да еще круп ее просто притягивал к себе взгляд, как любое необычное зрелище: ходячий диван – двуспальный! Однажды, проезжая мимо одного из лугов, мы увидели пожар: горела огромная скирда. Люди спасали свой труд: там были все, кто успел добежать или доехать до места, включая начкона. Мы всё оглядывались на персонажей живого спектакля и не сразу заметили, что к естественному грохоту нашего экипажа прибавился металлический звук. Сзади, каким-то образом зацепившись за телегу, комично волочился мотоцикл – неудачно припаркованный в поле транспорт, хозяин которого, видимо, не подозревал об опасности со стороны гужевого гибрида. Отделить его от телеги у нас не хватило сил, горящая скирда была уже далеко, и выход был только один: погнать Петровну галопом по разухабистой дороге. Мотоцикл сразу же отвалился.
Петровна была трогательным и жалким существом. Каждый раз, как только мы проезжали мимо ворот на территорию завода, она сворачивала домой, удержать ее в вожжах было невозможно, оставалось только идти рядом, ухватившись за уздечку. Казалось, что селекция порушила в лошади какое-то важное начало, ту внутреннюю силу, которая генетически передается рабочему животному. В её движениях не было той гармонии, которая как песня облегчает труд, веселит мышцы. Тем более что рядом породистые рысачки спокойно щипали травку в обширных левадах – Петровна, конечно, осознавала свой особый удел. Породистые кобылы тоже это понимали – снобизм заложен не только в человеке.
Когда работягу выпускали вместе с рысачками в леваду, они отгоняли её от табуна с явной брезгливостью. А ей очень хотелось быть рядом с ними. Гнали все, кроме одной кобылки, которая просто не обращала на нее никакого внимания. Элегантная лошадка не дружила с Петровной, но спокойно переносила ее присутствие, а возможно ей нравилось это слепое подражание. Если рысачка щипала траву – Петровна паслась рядом; если отдыхала – Петровна лежала неподалеку; если качала изгородь или играла ветвями дерева – Петровна занималась тем же; если добрая кобылка переваливалась через спину – ее неуклюжая спутница делала беспомощные попытки повторить то, что так естественно для других лошадей. Но перевернуться с боку на бок она не могла…
Генетика – это та сфера, которой никогда не управлять человеку. Это как карточная игра. Человек может понять значение карт, правила игры, своих партнеров, что-то подтасовать, но угадать, как лягут карты – никогда! К тому же эти карты сдаём не мы! И, слава Богу! После перестройки на Московский ипподром прислали двух рысаков с одного экспериментального конезавода. Бедолаги не то что участвовать в заездах, они ходить толком не могли: один из них ставил задние конечности точно как Чарли Чаплин. У рысаков была нарушена природная органика движений, и работники каждый раз смеялись, когда коней из левады вели в конюшню! Недавно я слышала интервью селекционера на свиноводческой ферме. Девушка красочно рассказывала, что их работа – это искусство, что у нее так много возможностей скрещивать и так, и сяк. А у художника Малевича тоже было много возможностей, а вот его Муза явилась ему в прообразе Петровны, и он нарисовал свой «шедевр» – «Квадрат». Возможно, зоотехник увидел картину и возмечтал о создании тяжеловоза суперквадрат. А нас так потрясло его творение, что мы угнали мотоцикл.
Природа отзывчива на любовь и вдохновение – это две энергии, которые подвластны только Богу. Итог их присутствия – гармония, а без них остаётся только новаторство и слепое изобретательство – эти спутники бездарных. Бездушный эксперимент без уважения к животному (я не говорю уже о любви) – это не искусство, и не наука.

_________________
- Ты мудрец.
- Нет, я такой же, как все люди: рассуждаю как мудрец, а поступаю как глупец.

ТЕЗИС, КОНЬ ИЗ ОТВЕРЖЕННЫХ
«Если бы человеческие души были видимы для глаза, то по нашему глубокому убеждению, все явственно увидели бы одну странность, а именно – соответствие каждого из представителей человеческого рода какому-нибудь виду животного мира; и это помогло бы установить истину, пока еще очень туманную для мыслителя и состоящую в том, что – от устрицы до орла, от свиньи до тигра – все животные таятся в людях, и каждое в отдельном человеке, а бывает и так, что даже несколько одновременно.
Животные суть не что иное, как прообразы наших добродетелей и пороков, блуждающие призраки перед нашим взором, зримые призраки наших душ. Бог показывает их нам, чтобы заставить нас задуматься».
Эти слова Виктора Гюго в романе «Отверженные» предшествуют рассуждению о воспитании обществом человека, которые, как и все подобного рода рассуждения, не учитывают генетической предрасположенности. Знания о генетике существовали с древних времен. И тогда уже было известно, что психика человека и животных зависит в первую очередь от наследственности. «Мыслители», которых выпускали на общественную арену, бодали все личностное и индивидуальное. В это время, порой, ни о чем не подозревающие писатели проповедовали о преобладающей роли общества в жизни людей. «Мудрецы» готовились поработить многие народы, насадив мысли о Коммуне. Понятия о генетике, как о фундаментальном и преобладающем факторе, сводило к нулю «руководящую роль» партий и церквей. А пока Виктор Гюго, используя прекрасные живые образы «отверженных», насыщал мир следующими «истинами»: «Но так как животные – это всего лишь тени, то бог не одарил их восприимчивостью к воспитанию в полном смысле этого слова; да и к чему им она? Наши же души, напротив, существуя реально и обладая конечной своей целью, получили от бога разум, то есть восприимчивость к воспитанию. Правильно поставленное общественное воспитание всегда может извлечь из души, какая бы она ни была, то полезное, что она содержит».
Однажды я делала перевод статьи (с испанского языка) о разведении животных для корриды. Там есть удивительный факт: бычков, пригодных для арены, рождается мало, не смотря на усилия фермеров по подбору племенного материала. Бычки от родителей с отличными оценками по «классу быдла» не наследуют набора генов, именуемого R-комплексом (агрессивность). Как будто сама природа блокирует его, побеждая стремления человека. «Доброго» бычка нельзя разозлить, он будет страдать, не понимая, что это за рожи прыгают вокруг и чего от него хотят, мотая красными тряпками. И никакое общественное воспитание здесь не поможет. Оказывается, получить быдло, которому служит целью все, что попадает в фокус, не так легко – блокирует природа этот ген! Кстати, у людей он тоже есть, это очень даже используется при проведении революционных преобразований в обществе, причем как «полезное свойство души» (подозревал ли об этом В. Гюго, член масонской ложи?). А тех, кто бодаться не хотел, отправляли на мясо, как и не пригодных для корриды бычков.
Среди животных есть единицы просветленных в духе и одаренных богом, как и среди людей. Среди них есть милые, уютные обыватели, которых много, как и среди людей. И, к сожалению, как среди людей, встречаются порождения Черного бога – его детей никак нельзя отнести к благому роду. А воспитать благородство там, где генетически не заложено подобных способностей, невозможно. Если Гюго имел в виду перечисленную градацию, то можно согласиться с тем, что животные наши тени. Но тогда можно опровергнуть главенствующую роль общественного воспитания в формировании личности и сделать следующие выводы:
– не все люди братья – у них разные Отцы; или один Отец, но некоторые ветви поколений в процессе эволюции полностью утратили генетическое сходство с ним;
– многие животные обладают более высоким разумом, чем некоторые люди; значит, граница между нашими царствами не так уж велика;
– между живыми существами возможно духовное родство и истинная братская любовь, но это большая редкость.
На самом деле из одной породы можно вывести совершенно разные линии. У людей так и получается: одни идут по линии Тьмы, а другие – по линии Света. У генетиков есть такое понятие как выщепление генов, то есть какая-то порода полностью теряет определённый набор генов. Таким образом, получатся совершенно новые популяции. Формально все люди произошли от единого Бога, а фактически никакого родства уже давно нет.

Однажды я услышала разговор наездников о недавно прибывшем на ипподром двухлетнем рысаке по кличке Тезис. Речь шла о перенесенном воспалении легких и невозможности беговой карьеры, поскольку ветеринары считают, что очаги после пневмонии сохраняются на всю жизнь. Но не только поэтому конь был отверженным. Родители его (Такелаж и Таможня) тоже не смогли показать очень высокой резвости во время испытаний. К тому же всем не нравился его экстерьер. Обычно двухлетки первое время едва помещаются в качалку – мешает пузо. А он был худой, нескладный, угловатый – ну прямо такелаж и таможня.
До сих пор помню то впечатление, которое произвел на меня печальный облик вороного коня: нос с легкой горбинкой, элегантная белая проточина на морде, профиль которой говорил о благородстве. Милый Андерсен, как часто повторяется в мире твоя история о гадком утенке! Тезис страдал о родине, о тех людях, к которым привык. Думаю, что он чувствовал, в отличие от других лошадей, что лошади на ипподроме как «рабы Рима». Легкие – это центр жизни, и очень часто (как у людей, так и у животных) этот центре разрушают страдание, насилие, бионегативная энергетика окружающих существ.
Тезис почти не ел. Остатки пищи к следующему кормлению портились, а поскольку никто кормушку не вычищал, то в следующее кормление он не ел из-за плохого запаха. В то время я заканчивала Тимирязевскую академию и числилась как любитель-наездник на ЦМИ (Центральный Московский ипподром). Училась я хорошо, поэтому могла себе позволить пропускать лекции. Практически каждое утро я приезжала, чтобы вымыть его кормушку, заварить льняное семя и добавить его в корм вместе с сахарным песком. Летом я ходила за травой на круг в центре беговых дорожек, ведь лошади, проходя испытания на ипподроме, даже летом едят сено, причем иногда очень плохого качества. Очень редко им привозят морковь, которую в первую очередь дают участникам призов, а уж если останется... таким, как Тезис.
Конюха Тезис раздражал. Конь нервничал, когда тот заходил в денник, и при сборке на дорожку оттуда вечно доносилась мат и шумная возня: Тезис не позволял надеть уздечку, не разрешал себя чистить, дергал ногами, когда конюх его бинтовал. Возможно, у него было предчувствие последующей трагедии, которая будет связана с этим безобидным человеком, который никогда не был жесток. Когда после очередного безуспешного поединка с жеребцом конюх вышел из денника, я зашла к Тезису, и он наклонил голову, чтобы я надела уздечку. Это видел бригадир, и было решено, что коня на дорожку собираю только я. Мне доверили даже бинтовать ему ноги перед заездом на приз. Как правило, любителям не позволяли это делать, потому что если во время соревнований лошадь разбинтуется, может случиться авария.
Мы были сородны по духу. Или, по словам Гюго, он был моей тенью. Или я его. На дорожке Тезис вел себя жизнерадостно, и сильно отличался от основной массы лошадок, выращенных «в общежитии». Он, как и я, не признавал грубость. Это был горячий и очень признательный конь, который не может бегать из-под палки, но отдаст все силы ради дружбы. Первые круги я едва удерживала своего вороного, он радовался, волновался, рвался вперёд. Мне помогал всегда один и тот же вопрос: «Тезис, ты умница?» При этом он на время отпускал удила, потому что склонял голову вниз, как бы кивая. Я без конца спрашивала, а он опускал голову, и это согласие позволяло снять напряжение с рук, потому что иногда просто сил не хватало удержать этот порыв. Интересно, что как-то в мое отсутствие сын бригадира решил выехать на нем на дорожку. Как мне потом рассказали, парень очень быстро вернулся с недоуменным вопросом: «Как Галина на нем ездит? Он мне вывернул все руки!» Дело в том, что мы с Тезисом не выносили насилия, а этот юноша был продукт своего времени: человек, воспитанный в системе насилия и рожденный от таких же насильников, как и он сам. Как говорили мне наездники: «У тебя мягкие руки». Я удерживала коня, и в то же время давала ему волю, «Ты умница? – и он сам бросал удила. В эту минуту он начинал понимать, что так и самому легче. И круга через два-три он успокаивался, и работать с ним было очень комфортно: редкая отзывчивость и чуткость были в характере этого коня.
С каждым месяцем жеребец становился все более спокойным и красивым. Исчезла его угловатость, на шкуре появились «яблочки». Обычно, животные и люди боятся грозы (некоторых лошадей сразу же уводят в конюшню – могут разбить экипаж или понести), а мы с Тезисом любили ее. В этом чувстве не было фамильярности и демонстрации собственного бесстрашия, оно выражало объединяющее нас первобытное восхищение и уважение к стихии. Мы радостно вдыхали этот дивный воздух, Тезис поднимал развевающийся на ветру хвост и ржал, слыша далёкие раскаты грома, приветствуя свободное небесное существо, которым не управляет людская власть. С дорожки мы съезжали в самый последний момент, едва увернувшись от туч.
На конюшне мне нравилась любая работа: подметать пол, раздавать сено, чистить лошадей. В любую минуту я могла оглянуться и встретить взгляд друга. Он наблюдал за каждым моим шагом. Когда я мыла его кормушку или убирала денник, он изучал мою одежду, перебирал губами волосы, как будто хотел погладить по головке. Животные умеют «прочитать» о нас гораздо больше, чем мы думаем. А когда я приносила ему зеленой травы, он ее душисто ел, а я стояла рядом, обняв его за шею.
Заезд, в котором мы с ним победили, тоже прошел как-то необычно. Тезис сразу же вышел вперед, и до самого финиша мы никого не видели: как будто летели совсем одни на белом свете. Естественно, у меня не было в руках хлыста, я как всегда говорила ему, что он молодец. Я не слышала шума других экипажей, и мне не хотелось оглядываться. А когда дошли до финишного столба, я увидела, что между мной и другими участниками заезда – приличная дистанция… Так Тезис выиграл первый приз – единственный в нашей жизни.
Через две недели он погиб, а за неделю до трагедии я видела сон: «Я плыла по реке. Что испытывает душа, когда вокруг розово-голубая вода, как небо на заре? Когда свет вокруг, как в волшебной сказке? Когда покой и красота заполнили дорогой тебе мир? И вдруг из береговых зарослей мне навстречу поплыл гроб, он был огромных размеров и полон живых цветов. Я в ужасе поплыла к противоположному берегу, а гроб внезапно появился передо мной снова».
В день его гибели я не приехала на ипподром. У меня был экзамен, очень символический для такого рокового дня: научный коммунизм. Меня всегда поражало существование общественных наук: откровенная ложь, которой каждодневно окуривают тех, кто не хочет курить: «Ну, если нутром не принимают, так пусть хотя бы пропахнут!» Любая Коммуна, как у животных, так и у человека ведет к обеднению генетического материала, так как отбор ведется только в нужном кому-то направлении, и часть необходимых для выживания данного вида признаков, исчезает. Пока я участвовала в этой лжи, сдавая экзамен, человек, которого так боялся Тезис, вдруг решил поработать с ним на дорожке. Тезис споткнулся, конюх не удержал его и вывалился из качалки. Когда на ипподроме упускают рысака, колокол бьет тревогу. Рысак в страхе носится по кругу, разбивает, как правило, экипаж, иногда даже задевает кого-то, но трагический исход – исключение. А Тезис не носился. Он тихой рысцой побежал домой и уже свернул в переезд по направлению к конюшне, когда ему навстречу выскочил тот самый конюх, и конь шарахнулся обратно на беговую дорожку. Он сломал ногу, которую опутала вожжа. Мне сообщили, когда Тезиса уже не было на свете.
Этот человек был не виноват, он сильно переживал и за лошадь, и за меня, и случившееся не помешало нам остаться в добрых отношениях. Ветеринар сказал, что не ожидал увидеть у перенесшего пневмонию жеребца такие чистые легкие. В то время, как я плакала в пустом деннике, на ипподроме был пир со свежей кониной на столе. В попойке участвовали те, кого я считала своими друзьями. Душа Тезиса, как прекрасный лебедь покинула коммунистический «двор», а моя душа – любимый когда-то ипподром.

_________________
- Ты мудрец.
- Нет, я такой же, как все люди: рассуждаю как мудрец, а поступаю как глупец.

РЕАЛЬНЫЕ И НЕРЕАЛЬНЫЕ СТРАХИ СТУДЕНТА К.

***

С утра, почему-то решив, что сегодня лето возьмет своё, я вместо надоевшей куртки надел пиджак. Опрометчивость своего поступка я осознал сразу же, во дворе, но возвращаться не хотелось.

Да, к сожалению, было не так уж и тепло. В первую же минуту у меня совершенно по-осеннему замерзли руки и уши. Кроме того, в правом кармане пиджака оказалась порвана подкладка, поэтому, естественно, и ключи от квартиры, и сигареты сразу же канули в бездну. Как назло, тут же захотелось курить, но пролезть рукой в карманную дырку мне так и не удалось.

Приподняв полу пиджака, я потряс её, и ключи, передавая мне привет, издевательски звякнули.

Тогда, мысленно похвалив себя за то, что догадался сунуть в другой карман хотя бы мобильник и деньги, я достал телефон и на ходу набрал Танин номер. Она ответила после второго гудка, но, узнав мой голос, замолчала, будто куда-то исчезла. Я остановился, пытаясь докричаться, выяснить, в чем дело, но Таня не отзывалась, хотя я хорошо ощущал её присутствие - она была на связи и, я уверен, слышала меня… Скорее всего, мы оба являлись жертвами какого-нибудь недоразумения, но мне стало не по себе: сразу же вспомнился тот сон.
Несколько обескураженный, я двинулся дальше, и в расстроенных чувствах, как и следовало ожидать, запихал мобильник в тот, злополучный, карман. Через секунду он ухнул туда, где на ближайшее время поселились мои самые ценные вещи.

На углу, в киоске, я купил новую пачку и, стараясь не думать о плохом, добрался до университета. Как всегда перед началом занятий у центрального входа тусовалась толпа, и, докурив очередную сигарету, я подошел к компании своих однокурсников. Надо сказать, мне сразу же не понравилась их реакция: лишь трое ответили на моё приветствие, но и они посмотрели как-то странно, будто накануне я сделал что-нибудь не то или не так. Наверное, поэтому я и не решился, здороваясь, протянуть кому-либо руку, хотя никакой вины за собой не знал.
Мои приятели трепались, как всегда, ни о чем, но я не стал прислушиваться, а обратился к Славке (он в общей болтовне не участвовал, стоял чуть в стороне и, как я заметил, несколько раз искоса быстро взглянул на меня).

- Ты знаешь, почему-то я с Танькой соединиться не могу. Может, с моим аппаратом что? Одолжи свой на пару секунд.

Славка снова посмотрел – мрачновато и будто бы с упрёком, но мобильник протянул. Глухо, в сторону, сказал при этом:

- Ну, это ты не привык ещё. Ничего. Привыкнешь.

Я не стал переспрашивать, хотя меня и озадачили эти странные слова - все-таки спешил набрать Танин номер. Новые попытки тоже оказались безуспешными – неприятный сон повторялся…

В аудитории я всё так же чувствовал, что однокурсники по-особенному косятся на меня: без удивления, без агрессии, но так, словно находят моё присутствие здесь неуместным. Дождавшись перемены, я подошел к Андрею, с твердым намереньем всё выяснить, поскольку знал: уж он-то будет со мной откровенен. Мы дружили не первый год.

Я предложил ему спустится вниз, в столовую. Андрей тоже посмотрел необычно, даже не на меня, а как-то мимо, вскользь, но встал и пошёл со мной. Чувствуя неладное, я всё ещё не знал, как начать разговор; к тому же, постоянно думал о Тане, о том, что нужно будет сегодня же съездить к ней и выяснить эту загадку с телефоном.

Мы взяли по стакану чая и сели за столик у окна. К нам никто не подсаживался, а те, кто случайно встречался со мной взглядами, сразу же отводили глаза.

- Слушай, я ни черта не понимаю! – не выдержал я, наконец. – Что происходит? Может, хоть ты объяснишь?

Андрей снова бросил на меня быстрый, совершенно чужой взгляд. И сказал, так же, как и Славка, в пространство, но с некоторой долей сочувствия:

- Просто ты не привык. Всего неделя прошла…

- К чему – не привык?! – мне вдруг сделалось нехорошо, можно сказать, совсем паршиво себя почувствовал. В какой- то миг показалось, что я и сам знаю ответ… - Какая неделя?! – почти в панике заорал я, не в состоянии задавить проснувшийся страх.

- Неделя, как ты умер…

Я, конечно, офигел от такого заявления. Сначала удивился: а с Андрюхой-то, оказывается, не всё в порядке! А потом обиделся. Но, тем не менее, где-то в подсознании мелькнули далекие, забытые образы.…Снова возникло ощущение дурацкого сна.

- Кончай прикалываться, - неуверенно произнес я.

Андрей грустно усмехнулся. Он по-прежнему избегал на меня смотреть, и меня охватило бешенство.

- Может, мне морду тебе набить, придурок?!
Мой друг, не говоря ни слова, поднялся, и едва заметным кивком головы предложил следовать за ним.

Внешне спокойно, будто бы ничего не случилось, мы вышли во двор. Я подумал: вот и подходящее место для того, чтобы осуществить свою угрозу. Но Андрей сразу же направился к остановке, и это меня доконало окончательно.

- Подожди. - Я попытался удержать его. – Да постой же! Ты куда?
- Не я, а мы. ТУДА… Черт с ней, со второй парой. Идем, раз ты не веришь.
Подошел автобус, мы сели и поехали. Андрей так ничего и не объяснил, а я больше не спрашивал. На смену злости неожиданно пришла усталость.

Нас никто не беспокоил. Даже кондуктор не требовала оплатить проезд. За окном сначала проплывали городские улицы, потом – загородные пейзажи…

На конечной остановке мы сошли, и мимо теток, что торговали искусственными цветами, направились к воротам. Попав на территорию кладбища, мы какое-то время шагали по центральной дороге, вдоль многочисленных оград и памятников, затем Андрей уверенно свернул влево. Я плелся за ним, уже ничему не удивляясь, поскольку остатки моих эмоций безнадежно растворились в глубоком, будто бы вековом, равнодушии.

Наконец, Андрей остановился возле свежей могилы. Куча венков с черными лентами, искусственные и засохшие живые цветы.… И, почему-то, фотография – большая, в рамке. Рядом – табличка, белым по черному, - моя фамилия… инициалы… дата…

- Ну, - не оборачиваясь, спокойно произнес Андрей, - Ты понял теперь?
Мы стояли и смотрели на одну и ту же фотографию. Брат Андрея, фотокорреспондент, когда-то снял меня для своего журнала…
- Послушай, но я ведь совсем ничего такого не помню, - зачем-то цепляясь за последний довод, произнес я.

Андрей понимающе вздохнул:
- Еще бы.…Не мудрено. После всего-то…

Ветер трепал концы траурных лент, а стекло и рамка блестели от яркого солнца. И вообще вокруг всё было красочным, пронзительным, - и молодая трава, и прилетевшая откуда-то желтая бабочка, и синее небо…

- Пойду я, - наконец сказал Андрей. – Может, ещё на последнюю пару успею…
- Пока, - откликнулся я. А что еще можно было добавить? Ведь рано или поздно он должен был уйти, а я - остаться здесь.

Стало чуть теплее. Всё-таки, как-никак, начало лета! Для меня, тупо стоящего здесь в полном одиночестве, вряд ли теперь хоть что-то имело значение, но...

… Сон… Почему-то, я всегда думал, что это – сон…Телефон, непослушные пальцы, с трудом складывающие из цифр знакомый номер, Танин голос…

И, в ответ на мои отчаянные призывы, снова – пустота, пустота, пустота…

_________________
Проснись! Не то ты потеряешь эту жизнь!

Тока пришел, и сразу со своим творчеством. Извиняет меня только то, что Хатор попросила выложить рассказку сразу, не дожидаясь, пока обживусь тут. Хатор, спасибо.

МЕЧТА

Барабулька был эльфом. Высоким, красивым, стройным…. Хотя таким он был только в мечтах. На самом деле рост его не превышал роста средней кошки, был он толстоват, лопоух и покрыт рыжеватой шерсткой, торчащей непричесанными лохмами.

Древний род свой он выводил из Англии, откуда на Русь перебрался его дедушка, еще во времена Петра Первого приехавший в сундуке некоего безденежного дворянина, решившего поискать счастья при русском дворе. Петр хоть иноземцев и привечал, но офицера этого невзлюбил за спесь и леность, а также за нежелание пить как все, так что карьеры тот не сделал, а вскорости помер, не то от водки, не то от мороза. Дедушка же Барабулькин прижился, обзавелся семейством и сделался личностью в своем роде замечательной, так как ни один из местных домовых не мог похвастаться тем, что пересек весь континент в сундуке и даже одним глазом видел море.

Да, с прискорбием приходится признать, что ни дедушка Барабульки, ни сам он ничем не отличались от обыкновенных наших домовых, хотя и назывались красиво «домашними эльфами». Англичанам вообще свойственно усложнять простые вещи.

Главной мечтой всей жизни Барабулька сделал Англию. Ему страстно хотелось попасть туда, на историческую родину, припасть к истокам, почувствовать себя настоящим эльфом, а не ординарным домовым. Сделать это было затруднительно, так как домовые сами по себе не путешествуют, а с выездом из России на постоянное место жительство всегда были трудности, и хозяева подходящие Барабульке никак не попадались.

Стукнуло ему лет так сто, что по меркам домовых соответствовало началу зрелости, когда молодой разгул уже закончился и настает пора остепеняться, заводить семью и плодить маленьких Барабульчат. Впрочем, у Барабульки с этим могли возникнуть определенные трудности. Считался он домовым несерьезным, даже безалаберным, а за такого какая же приличная кикимора пойдет? А неприличная ему и самому даром не нужна.

За век свой повидал он хозяев самых разных, несколько раз переезжал, но недалеко, в пределах Москвы, и даже бездомным успел побыть – когда по лени своей и безалаберности не подсуетился и остался без хозяев в доме, идущем под снос. Разбуженный шумом крана, собирающегося огромным чугунным шаром ломать стену его родного жилища, он так разозлился, что куда девалась и лень, и вечное его добродушие. Бригада рабочих надолго, наверное, запомнила самолетающие кирпичи, посыпавшиеся из всех окон сносимого дома, да еще в сопровождении такого отборного мата, какого они даже от прораба своего не слышали. Еще бы, где уж прорабу тягаться с флотским старшиной, в доме которого начинал Барабулька самостоятельную жизнь – году так в девятьсот тринадцатом и от которого набрался мудреных человеческих заклинаний.

Ничего, пристроился он на новом месте – перебрался в соседнюю новостройку, и хоть не в обычае вселяться без спросу, ну да время никого не жалеет, и обычаи отмирают за ненадобностью. Да и то сказать, в наше время поголовной грамотности, если приглашения ждать, недолго совсем без крова остаться, в домовых теперь не верит никто и в дом их звать не спешит.

Грамотность вообще штука заразная, никого она не миновала, домовых в том числе. А и то сказать – куда ты денешься в современной квартире от работающего круглый день телевизора? Подпола нет, чердака тоже, даже запечья самого примитивного – и того нет. Поначалу-то раздражали они, телевизоры. Даже проблемы возникали – только новый цветной телевизор в доме появится, а он бац – и сгорел. Мастера вызывают, тот только руками разводит, только с завода прибор, должен работать, а он горит, да с дымом, с треском. Даже слух пошел, что на заводах у нас одни бракоделы работают, гонят некондицию и куда только контроль качества смотрит. А завод-то и не причем, это домовой с непривычки послушает новости или там очередной съезд Партии, ну и кирдык телевизору. У домовых тоже нервы не железные.

Потом пообвыклись, конечно, стали сами смотреть не без интереса, а кто и совсем втянулся. Барабулька, например, страсть как любил смотреть про заграницу. Посмотрит, и вздыхает: вот люди живут, и даже эльфы домашние тоже живут, наверное, лучше. Хотя чем ему так здешнее житье не нравится, объяснить не мог, как ни допытывались приятели его – Фома с Акинфом, соседские домовые, да кикимора Прасковья, Акинфа супружница. Что здесь, что там – люди одни, в домовых не верят, молочка не нальют, кашки не положат. Не жизнь, в общем, а прозябание.

Нет, ну кое-что в прогрессе есть, конечно. Холодильник, к примеру. В него ведь что попало – то пропало. Ни один человек запомнить, что у него в холодильнике есть, а чего нет, не может. Иное дело погреб, там хозяйка каждую крынку, каждую кадушку в лицо знала. А с этими современными упаковками…. Бери что хочешь, а люди только плечами пожмут – когда, мол, я молоко допил, и не помню, не иначе склероз начинается. И к врачу, ну а после этого вообще твори что хочешь – после врача люди слегка пришибленные становятся и все пропажи на склероз списывать начинают.

А как новые веяния подоспели, свобода там, демократия, тут Барабульку совсем приперло. Раз, говорит, демократия и свобода передвижений, то для всех. Даешь свободный выезд домовых в заграницу, хватит дискриминации малых народов, права человека для домовых. Хочу в Англию, заживу там жизнью правильного эльфа, хватит уже этого русского бардака.

Фома, тот был домовой степенный, уже в возрасте, всякого перевидал и к Барабулькиным стенаниям относился спокойно. Ничего, мол, побесится да и успокоится, молодой еще просто. Акинф же оказался жутким почвенником и державником. Раскричался так, что чуть люди не услышали: и гордость российских домовых, и попрание славных традиций, даже каких-то безродных космополитов вспомнил – не иначе радио в свое время переслушал. Пришлось Прасковье к соседям бежать, из аптечки тащить волокардин и Акинфа отпаивать, так он разволновался.

Барабулька же уперся, и ни в какую. Решил, раз демократия, все можно, и нацелился добраться до центра, пробраться в зал заседаний Думы и во время прямой трансляции по телевизору объявиться с требованием предоставить домовым равное избирательное право, гражданские свободы и льготы как ветеранам труда и труженикам тыла. Тут уж вся общественность всерьез забеспокоилась. Все помнили, как Барабулька со злости кирпичами кидался, куда и лень девалась, а здесь симптомы были сходными.

Фома предложил поговорить с ним, усовестить – может, одумается? Акинф стоял на активных позициях – дать по голове и связать, пока дурь не пройдет. Марышка, кикимора из соседнего подъезда, предложила достать у своего хозяина «травы», «пусть забьет косячок – ему наша помойка Англией покажется», но ее погнали, так как сама она уже не один косяк успела высмолить, и слушать ее было нечего. Мудрый ворон Семен Семеныч, к которому обратились за советом, предложил не делать ничего, потому что Барабулька до Думы все равно не доберется – прибьют по дороге «скинбоды», банды домовых-подростков, которые всю шерсть на теле сбривают, под людей подделываются.

Тут уж и Фома стал склоняться к активным методам - вроде лучше по голове, чем дать безвременно погибнуть от рук малолетней шпаны, которая тридцать лет прожила, а ума не нажила. Однако не потребовалось.

Барабулька объявился грустный и подавленный. На все расспросы долго отмалчивался, а потом признался, что никуда он больше не хочет, что демократия – сплошной обман, а в Англии живут такие же идиоты, как и у нас. Оказывается, пока общественность решала, что с ним делать, он от избытка энергии отправился шляться по соседям. На третьем этаже он наткнулся на спящего хакера Гошу, который был известен тем, что случайно на каком-то сайте в Интернете подцепил гремлина. Тот пролез к нему на машину, и ему там так понравилось, (Гоша был большой рационализатор, компьютеры собирал исключительно сам, и что там мудрил – не показывал никому), что он решил у Гоши и поселиться. Гремлин был из самой что ни на есть Англии, поэтому, узнав о заветной мечте Барабульки, предложил, пока Гоша спит, показать ему кое-что интересное. Войдя в Интернет, он почти четыре часа таскал Барабульку по сети, пока у Гоши не закончился лимит времени, и их не отрубили. Что уж он ему показывал – ни гремлин, ни Барабулька так и не рассказали, но мечту Барабулькину как отрезало.

И появилась у него привычка – задумается о чем-то, уставится взглядом в пространство, потом вздохнет и скажет: «Так и разбиваются хрустальные детские мечты под тяжестью суровой правды человеческого естества». А уж что он имеет в виду – неизвестно, говорить на эту тему он так и не хочет. Странно, вообще то. Фома вон тоже в Интернете побывал, говорит, ничего особенного, в астрале куда как интереснее.

_________________
Mortem effugere nemo potest

Небольшое предисловие: этот рассказик есть описание действительных событий моей жизни. На самом деле, я не ставил перед собой цели писать рассказ - просто описывал то, что чувствовал тогда. Но получилось вот в такой художественной форме.



Я тонул в чем-то, что казалось черным безбрежным океаном. Нет, не черным – цветов вообще не было, не было никаких ориентиров, чтобы выделить хоть какой-то цвет в полнейшей тьме. Одинаково непроглядны были вода океана и воздух над ней. Только по возможности или невозможности дышать можно было отделить одно от другого.

Тонуть было совсем не страшно. Уход в глубину того, что я считал океаном, потеря возможности вдохнуть не пугала, а вызывала легкое недоумение. Новый вдох не приносил радости, а просто убирал недоумение, как ненужное.

Сначала были попытки всмотреться, различить границу между воздухом и водой, потом они прекратились, как совершенно бесплодные. Да и ненужные – какая разница, вижу я ее или нет? Все ясно и так – если есть возможность для вдоха – я наверху.

Все дольше я оставался в глубине. Все реже всплывал туда, наверх, где можно было сделать вдох. И все происходящее было правильным, все шло так, как и должно было идти. Кто такой я? Я не помнил. Почему происходит то, что происходит? Я не знал. Меня не интересовало ничего, все просто происходило, и я смутно сознавал, что происходящее имеет конец, который уже близко. Но что это за конец? Что закончится? Что будет потом? Я не знал, и мне было все равно.

Постепенно слабело чувство «я». «Я» растворялось по мере увеличения промежутков погружения, сливалось с тьмой и отсутствием возможности вдоха, лишь проблесками появляясь, когда воздух все же проникал в меня во время все более и более редких подъемов наверх. И это тоже было обыденно, правильно, так, как должно было быть.




Свет. Он резанул по глазам, и я впервые увидел границу. Свет шел сверху, он был мягким и слабым, но для меня, отвыкшего от него, казался ослепительным. Он позволил разглядеть рябь волн на поверхности океана и пелену туч, застилающих то, что называлось небом. Оказалось, что они различаются цветом – черные, непрозрачные волны и серые, с лиловым отливом, тучи.

Что-то схватило меня за руку. У меня есть рука? Да, и не что-то, а кто-то держал меня, упорно тянул вверх, к небу, помогая оставаться там, где можно дышать. Кому-то было тяжело, я продолжал уходить вниз, и удержать меня на поверхности было все труднее и труднее.

Мне было все равно. Все происходило так, как происходило, и быть там или здесь, дышать или не дышать – какая разница?

И тогда пришел голос. Он был странным, как будто обращался не ко мне, он доносился издалека. Не ко мне? А к кому? Здесь нет никого, кроме меня. Нет, здесь есть кто-то, кто держит меня за руку, наверное, голос обращался к нему. Тогда голос не важен. Можно не обращать внимания.

«Держи его, девочка. Не отпускай» - сказал голос. Странно. Кто-то – девочка? Почему девочка? Кто такая девочка? Почему она меня держит? Зачем ей это?

Вопросы стали появляться один за другим, вслед за вопросами пришел интерес, сначала слабый, потом все более усиливающийся. При погружении вниз интерес слабел, и ответы не могли появиться – и я стал пытаться как можно дольше остаться наверху, там, где был воздух. Мне вдруг стало не все равно, у меня появилась цель – получить ответы. Зачем они мне нужны? Я не знал, но их важность вдруг стала для меня очевидна и желание их получить – непреодолимо.

И ответы стали появляться. Они пришли, и я не стал смотреть – откуда, важны были сами ответы, а не их источник.

И получив их, я стал рваться наверх изо всех доступных мне сил. Я не хотел вниз, мне стало не все равно. Я стремился на воздух, к небу, к тучам, к свету, и рука, поддерживающая меня, помогала мне в этом, и теперь делать это ей было гораздо легче.




И я выплыл. Открыл глаза. Увидел ЕЕ. Попробовал улыбнуться, и сказал: «Привет. Я здесь».

_________________
Mortem effugere nemo potest

Человек искал счастья.

Он был очень настойчив. Он искал его везде – в дальних странах и на экзотических островах, в городах, полных людей и машин, и в отдаленных селах, где не было даже телефона, в дороге и на обочине, «на земле, в небесах и на море». Он искал его днем и ночью, зимой и летом, в работе и на отдыхе, общаясь с людьми и читая книги.

Он стал настоящим специалистом по счастью. Он знал, как это слово произносится на всех языках мира, знал все его определения. Он даже разработал классификацию счастья, определил его градации, в зависимости от пола, возраста, социального положения и множества других факторов.

Его считали главным специалистом по счастью в мире, приглашали на конференции и круглые столы, спрашивали экспертного мнения, интересовались прогнозами на счастье отдельных людей, организаций, стран и даже мира в целом.

Он имел успех, уважение, признание, деньги, любые его желания могли исполниться – у него было все. Вот только счастья он так и не нашел.



Прошла целая жизнь. Человек состарился. Он уже не мог искать счастье с такой энергией, как в прошлом. Большую часть времени он просто жил в своем большом доме, который он построил когда-то давно, но в котором почти не появлялся, занятый поиском счастья по всему миру. Он ни в чем не нуждался, и только одна мысль постоянно не давала ему спокойно наслаждаться заслуженным отдыхом. Мысль о счастье, которого он так и не нашел. И когда он слышал, что где-то кто-то говорил о своем счастье, он иногда еще срывался с места и ехал туда – в надежде, что и его счастье отыщется неподалеку.



И однажды, просто сидя перед горящим камином, глядя на огонь, он подумал: «Я знаю о счастье все, но не знаю счастья. Я искал его всю жизнь, но не нашел. Наверное, его на самом деле не существует».

И он отказался от поиска того, чего на самом деле не существует. Он решил перестать искать, перестать мотаться по свету и просто жить в своем доме, не гоняясь больше за мечтой.

Решение было принято. Окончательно. Как всегда в его жизни.



Он подбросил в камин дров, налил себе в бокал любимого вина, откинулся на спинку кресла и глубоко вздохнул.



Он был счастлив.

_________________
Mortem effugere nemo potest

Kolob_ok, часто ты рассказы пишешь. Есть мотивация или просто от скуки?)

_________________
Доучился...

Ну, как часто... Сказке уже 4 года с лишком. Кстати, еще вторую выложу - ей тоже уже много лет. Иногда хочется написать еще одну - пишу, чисто под настроение.

Предпоследний рассказ - это не рассказ, я писал - чисто вербализация того, что случилось. 13 лет просилось на волю, вот - написал. А зачем - а не знаю.

А последний рассказ - чисто ситуативно, поспорили тут на другом форуме о счастье, никак не мог донести до собеседника, что я имею в виду. А с рассказом получилось вроде понятнее.

Я не пишу целенаправленно, я ведь не писатель. Все спонтанно, по настроению.

Когда-то пробовал писать именно целенаправленно - все выкинул. Такая графомания...
Не исключаю, что и эти рассказы - тоже графомания. Просто писались с другой целью, поэтому пофиг.

_________________
Mortem effugere nemo potest

Отличный рассказ! Очень хорошо иллюстрирует важную особенность жизни -- очень многое случается именно тогда, когда перестаешь этого ждать...

_________________
Не надо искать истину вовне. Истина -- внутри нас!